ãДмитрий Глуховский, 1998 – 2004

Глава 6

PLAY Потолок был так сильно закопчен, что ни следа уже не осталось от побелки, которой он некогда был покрыт. Артём тупо смотрел в него, не понимая, где же он находится.

- Проснулся? – услышал он знакомый голос, и этот голос заставил рассыпавшуюся мозаику мыслей и событий выстроиться обратно в картину вчерашнего (вчерашнего ли?) дня. Всё это казалось сейчас таким нереальным; непрозрачная, как туман, стена сна отделяла действительность от воспоминаний. Стоит заснуть и проснуться, как яркость пережитого стремительно меркнет, и вот, вспоминая, трудно уже отличить фантазии от подлинных происшествий. Они становятся такими же блеклыми, как сны, как мысли о будущем или возможном прошлом.

- Добрый вечер, - приветствовал его мужчина, который нашёл его. Он сидел по другую сторону костра, и Артём видел его сквозь пламя, и от этого его лицо приобретало вид загадочный и даже мистический. – Теперь, пожалуй, мы с тобой можем и представиться друг другу. У меня есть обычное имя, похожее на все те имена, которые окружают тебя в этой жизни. Оно слишком длинно и ничего обо мне не говорит. Но я - последнее воплощение Чингиз Хана, и поэтому можешь звать меня Хан. Это короче.

- Чингиз Хана? – недоверчиво посмотрел Артём на своего собеседника, отчего-то больше всего удивляясь тому, что тот отрекомендовался именно последним воплощением, хотя в реинкарнацию он вообще-то не верил.

- Друг мой! – оскорблённо возразил Хан, - не стоит с таким явным подозрением изучать разрез моих глаз и манеру поведения. С тех пор у меня было немало иных, более приличных воплощений. Но всё же Чингиз Хан остаётся самой значительной вехой на моём пути, хотя как раз именно из этой жизни, к своему глубочайшему сожалению, я не помню ровным счётом ничего.

- А почему Хан, а не Чингиз? – не сдавался Артём. – Хан ведь даже не фамилия, а род деятельности, если я правильно помню.

- Навевает ненужные ассоциации, не говоря уже об Айтматове, - нехотя и непонятно пояснил тот, - и между прочим, я не считаю своим долгом давать отчёт об истоках своего имени кому бы то ни было. Как зовут тебя?

- Меня – Артём, и я не знаю, кем я был в прошлой жизни. Может, раньше моё имя тоже было позвучнее, - попытался оправдаться Артём.

- Очень приятно, - сказал Хан, очевидно, вполне удовлетворённый и этим, - надеюсь, ты разделишь со мной мою скромную трапезу, - прибавил он, поднимаясь и вешая над костром битый железный чайник, вроде того, что был у них на ВДНХ в северном дозоре.

Артём суетливо поднялся, запустил руку в свой рюкзак и вытащил оттуда батон колбасы, прихваченной в путь ещё с ВДНХ. Перочинным ножом он настругал несколько кусочков и разложил их на чистой тряпице, которая тоже лежала у него в рюкзаке.

- Вот, - пододвинул он колбасу, - к чаю.

Чай у Хана был всё тот же, их родной, с ВДНХ, Артём его сразу же узнал. Потягивая его из металлической эмалированной кружки, он молча вспоминал события прошедшего дня. Хозяин, очевидно, тоже думал о чём-то своём и не тревожил его пока.

Влияние безумия, хлещущего в мир из лопнувших труб, оказывалось разным для всех. И если Артём воспринимал его просто как шум, который глушил, не давал сосредоточиться, убивал мысли, но щадил сам разум, то Бурбон просто не выдержал такой мощной атаки и погиб. Того, что этот шум может убивать, Артём не ожидал, иначе он не согласился бы ступить и шагу в чёрный туннель между Проспектом Мира и Сухаревской. И на этот раз он подкрался незаметно, сначала притупляя чувства, - Артём теперь был уверен, что все обычные звуки были задавлены им, хотя его самого до поры нельзя было услышать, - потом замораживая поток мыслей, так что те загустевали, останавливались и покрывались инеем бессилия, и, наконец, нанося последний сокрушительный удар. И как он сразу не заметил, что Бурбон вдруг заговорил языком, который не смог бы воспроизвести, даже начитавшись апокалиптических пророчеств? И они продвигались всё глубже, словно зачарованные, и было чудное такое опьянение, а вот чувства опасности не было, и он думал о какой-то ерунде, о том, что нельзя замолкать, что надо говорить, но попытаться осознать, что же с ними происходит, в голову отчего-то не приходило, что-то мешало...

Всё происшедшее хотелось выкинуть из сознания, забыть, оно было таким непонятным и недоступным для понимания, ведь за все годы, прожитые на ВДНХ, о подобном приходилось только разве слышать, и проще было продолжать верить, что такое не может происходить в этом мире, что ему в нём просто нет места. Артём потряс головой и снова огляделся по сторонам.

На станции было всё так же сумрачно. Ему подумалось, что здесь никогда не бывает светло, может стать только темнее, если закончится запас топлива для костра, завезённого сюда, наверное, какими-нибудь караванами. Часы над входом в туннели давным-давно погасли, на этой станции не было руководства, некому было заботиться о них, и Артём подумал, что Хан сказал ему «добрый вечер», хотя по его расчётам должно было быть утро или полдень.

- Разве сейчас вечер? – недоумённо спросил у Хана Артём.

- У меня - вечер, - задумчиво ответил тот.

- Что вы имеете в виду? – не понял Артём.

- Видишь ли, Артём, ты, видимо, родом со станции, где часы исправны и все с благоговением смотрят на них, сверяя время на своих наручных часах с теми красными цифрами над входом в туннели. У вас – время одно на всех, как и свет. Здесь – всё наоборот: никому нет дела до других. Никому не нужно обеспечивать светом всех, кого сюда занесло. Подойди к людям и предложи им это – твоя идея покажется им совершенно абсурдной. Каждый, кому нужен свет, должен принести его сюда с собой – и тогда у него здесь будет свой свет. То же и со временем: каждый, кто нуждается во времени, боясь хаоса, приносит сюда своё время. Здесь у каждого – собственное время, у всех оно разное, в зависимости от того, кто когда сбился со счёта, но все одинаково правы, и каждый верит в него, подчиняет свою жизнь его ритмам. У меня сейчас – вечер, у тебя – утро, ну и что? Такие, как ты, хранят в своих странствиях часы так же бережно, как древние люди берегли тлеющий уголёк в обожжённом черепке, надеясь воскресить из него огонь. Но есть и другие – они потеряли, а может, выбросили свой уголёк. Ты знаешь, здесь ведь, в сущности, всегда ночь, поэтому в метро время не имеет смысла, если за ним тщательно не следить. Разбей свои часы, и ты увидишь, во что превратится время, это очень любопытно. Оно изменится, и ты его больше не узнаешь. Оно перестанет быть раздробленным, разбитым на отрезки, часы, минуты, секунды. Время – как ртуть: раздробишь его, а оно тут же срастётся, вновь обретёт свою целостность и неопределённость. Люди приручили его, посадили его на цепочку от своих карманных часов и секундомеров, и для тех, кто держит его на цепи, оно течёт одинаково. Но попробуй освободи его – и ты увидишь: для разных людей оно течёт по-разному, для кого-то медленно и тягуче, измерямое выкуренными сигаретами, вдохами и выдохами, для кого-то мчится, и измерить его можно только прожитыми жизнями. Ты думаешь, сейчас утро? Есть определённая вероятность того, что ты прав – приблизительно одна четвёртая. Тем не менее, это утро не имеет никакого смысла, ведь оно там, на поверхности. Но там больше нет жизни. Во всяком случае, людей там больше не осталось. Имеет ли значение, что происходит сверху для тех, кто никогда там не бывает? Нет; поэтому я и говорю тебе «добрый вечер», а ты, если хочешь, можешь ответить мне «доброе утро». Что же до самой станции, у неё и вовсе нет никакого времени, кроме, пожалуй, одного, и престранного: сейчас четыреста девятнадцать дней, и отсчёт идёт в обратную сторону.

Он замолчал, потягивая горячий чай, а Артёму стало смешно, когда он вспомнил, что на ВДНХ станционные часы почитались, как святыня, любой сбой сразу навлекал на попавшихся под горячую руку обвинения в диверсии и саботаже. Вот удивилось бы их начальство, узнав, что никакого времени больше нет, что пропал сам смысл его существования. Расказанное Ханом вдруг напомнило Артёму одну смешную вещь, которой он не раз удивлялся, когда подрос.

- Говорят, раньше, ещё когда ходили поезда, в вагонах объявляли: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция такая-то, платформа справа, или слева», - улыбаясь, сказал он. – Это правда?

- Тебе это кажется странным? – поднял брови его собеседник.

- Но как можно определить, с какой стороны платформа? Если я иду с юга на север, платформа справа, но если я иду с севера на юг – она слева. А сиденья в поезде вообще стояли вдоль стен, если я правильно понимаю. Так что для пассажиров – это платформа спереди, или платформа сзади, причём ровно для половины – так, а для другой половины – точно наоборот.

- Ты прав, - уважительно отозвался Хан. – Фактически, машинисты говорили только от своего имени, они-то ехали в кабине спереди и для них право это было абсолютное право, а лево – абсолютное лево. Но они ведь это и так знали, и говорили, в сущности, сами себе. Поэтому, в принципе, они могли бы и молчать. Но я слышал эти слова с детства, я так привык к ним, что они никогда не заставляли меня задуматься.

- Ты обещал рассказать мне, что случилось с твоим товарищем, - напомнил он Артёму через некоторое время.

Артём помешкал немного, определяясь, стоит ли рассказывать этому человеку о загадочных обстоятельствах гибели Бурбона, о шуме, дважды штурмовавшем его за последние сутки, о его губительном влиянии на человеческий рассудок, о своих переживаниях и мыслях, когда ему удалось подслушать мелодию туннеля, и решил, что если и стоит кому-то рассказывать о таких вещах, то человеку, который искренне полагает себя последним воплощением Чингиз Хана и считает, что времени больше нет. Тогда он сбивчиво, волнуясь, не соблюдая последовательность, стараясь передать больше оттенки своих ощущений, стал рассказывать Хану о происходящем с ним.

- Это – голоса мёртвых, - тихо промолвил Хан после того, как Артём завершил своё повествование.

- Что? – переспросил Артём потрясённо.

- Ты слышал голоса мёртвых. Ты говорил, вначале это было похоже на шёпот, или на шелест? Да, это они.

- Каких мёртвых? – не мог сообразить Артём.

- Всех тех людей, что погибли в метро с самого начала. Это, собственно, объясняет и то, почему я – это последнее воплощение Чингиз Хана. Больше воплощений не будет. Всему пришёл конец, мой друг. Я не знаю точно, как это получилось, но на этот раз человечество перестаралось. Больше нет ни рая, ни ада. Нет больше чистилища. После того, как душа отлетает от тела, - я надеюсь, хотя бы в бессмертную душу ты веришь? – ей нет больше прибежища. Сколько мегатонн, беватонн нужно, чтобы рассеять ноосферу? Ведь она была так же реальна, как этот чайник. Как бы то ни было, они не поскупились. Они уничтожили и рай и ад. Нам довелось жить в очень странном мире, в мире, в котором после смерти душе предстоит остаться точно там же. Ты понимаешь меня? Ты умрёшь, но твоя измученная душа больше не перевоплотится, и нет больше рая, и не наступит успокоение и отдохновение для неё. Она обречена остаться там же, где ты прожил всё свою жизнь – в метро. Я не понимаю, почему так выходит, но я точно знаю это. В нашем мире после смерти душа останется в метро… Она будет метаться под сводами этих подземелий, в туннелях, до скончания времён, ведь ей некуда больше стремиться. Метро объединяет в себе материальную жизнь и обе ипостаси загробной. Теперь и Эдем и Преисподняя находятся здесь же, мы живём среди душ умерших, они окружают нас плотным кольцом, все те, кто был застрелен, задавлен поездом, сгорел, был задушен, сожран чудовищами, погиб такой странной смертью, о которой никто из живущих не знает ничего и ничего никогда не узнает. Я давно уже бился над тем, куда же они уходят, почему не ощущается их присутствие каждый день, почему не чувствуется всё время лёгкий холодный взгляд из темноты… Тебе знаком страх туннеля? Я думал раньше, что это мёртвые полуслепо бредут за нами по туннелям, шаг за шагом, тая во тьме, как только мы оборачиваемся. Глаза бесполезны, ими не различить умершего, но мурашки, пробегающие по спине, волосы, встающие дыбом, озноб, бьющий наши тела, свидетельствуют о незримом преследовании. Так я думал раньше. Но после твоего рассказа многое прояснилось для меня. Неведомыми путями они попадают в трубы, в коммуникации… Когда-то давно, до того, как родился мой отец и даже дед, по тому мёртвому городу, который лежит сверху, текла река. Люди, жившие тогда в нём, ведь он не всегда был таким, пустынным, безжизненным, выветренным, так вот эти люди сумели заковать реку и направить её по трубам, под землёй, где она, наверное, течёт и по сей день. Похоже, что на сей раз кто-то заковал в трубы саму Лету, реку смерти… Твой товарищ говорил не своими словами, да это был и не он. Это были голоса мёртвых, он услышал их в своей голове и повторял, а потом они увлекли его за собой.

Артём уставился на него и не мог отвести взгляд от его лица на протяжении всего рассказа. По лицу Хана пробегали неясные тени, его глаза словно вспыхивали адским огнём, не багровым огнём костра, а оранжевым всепожирающим пламенем огнемёта. К концу повествования Артём был почти уверен, что Хан безумен, что голоса в трубах, наверное, нашептали и ему. И хотя тот спас его от смерти и был так гостеприимен, оставаться с ним надолго было неуютно и неприятно, надо было думать о том, как пробираться дальше, через самый зловещий туннель метро изо всех, о которых ему приходилось слышать до сих пор, от Сухаревской к Тургеневской и дальше.

- Так что тебе придётся извинить меня за мой маленький обман, - после небольшой паузы прибавил Хан. –Душа твоего друга не вознеслась к Создателю, не перевоплотилась и не восстала в иной форме. Она присоединилась к тем несчастным, в трубах.

Эти слова напомнили Артёму, что он собирался вернуться за телом Бурбона, чтобы принести его на станцию. Бурбон говорил, что здесь у него есть друзья, которые должны были вернуть Артёма обратно в случае успешного похода. Это напомнило ему о рюкзаке, который Артём так и не раскрывал, в котором, кроме обойм к автомату Бурбона могло оказаться ещё что-нибудь полезное. Но залезать в него было как-то боязно, в голову лезли всяческие суеверия, и Артём решился только приоткрыть рюкзак и заглянуть в него, стараясь не трогать там ничего руками и тем более не ворошить.

- Ты можешь не бояться его. Эта вещь теперь твоя,- будто чувствуя его колебания, неожиданно успокоил Артёма Хан.

- По-моему, то, что вы сделали, называется мародёрство, - тихо сказал Артём.

- Ты можешь не бояться мести, он больше не перевоплотится, - повторил Хан, отвечая не на то что Артём произнёс вслух, а на то, что бесформенным образом металось у него в голове. – И я думаю, что попадая в эти трубы, умершие теряют себя, они становятся частью целого, их воля растворяется в воле остальных, а разум иссыхает. Он больше не личность. А если ты боишься не мёртвых, а живых… Что ж, вынеси этот мешок на середину станции и вывали её содержимое на землю. Тогда тебя никто не обвинит в воровстве, твоя совесть будет чиста. Но ты пытался спасти его, и он был бы тебе благодарен за это. Считай, что этот мешок – его плата тебе за то, что ты сделал.

Он говорил так авторитетно и убеждённо, что Артём осмелился запустить руку внутрь и принялся вытаскивать и раскладывать на брезенте в свете костра содержимое. Одна за одной обнаружились ещё четыре обоймы к Бурбонову автомату вдобавок к тем двум, что он снял, отдавая автомат Артёму. Удивительно было, зачем челноку, за которого Артём принял Бурбона, потребовался такой внушительный арсенал. Пять из найденных магазинов Артём аккуратно обернул в тряпицу и убрал в свой рюкзак, а один вставил в укороченный Калашников. Оружие было в отличном состоянии, тщательно смазанное и ухоженное, оно отливало воронёной сталью и просто завораживало. Затвор двигался гладко и издавал в конце смачный глухой щелчок, предохранитель переключался между режимами огня чуть туговато, и всё это говорило о том, оно было практически новым. Рукоять удобно ложилась в ладонь, деревянная подкладка для левой руки под стволом была хорошо отполирована, и от всего этого автомата, небольшого по сравнению с тем, что Артёму приходилось до сих пор пробовать, исходило какое-то ощущение надёжности, оно вселяло в него спокойствие и уверенность в себе. Он сразу решил, что если и оставит себе что-нибудь из Бурбонова имущества, то это будет именно автомат.

Обещанных магазинов с патронами калибра 7.62, под Артёмову старую «мотыгу», он так и не нашёл. Непонятно было, как Бурбон собирался выплачивать ему причитающийся гонорар. Размышляя об этом, Артём пришёл к выводу, что тот, может, и не собирался ничего ему отдавать, а, пройдя опасный участок, шлёпнул бы его походя выстрелом в затылок, скинул бы его в шахту или оставил крысам, и не вспомнил бы о нём больше никогда. И если бы кто-нибудь и спросил его о том, куда тот делся, оправданий много: мало ли что может случиться в метро, а пацан, мол, сам согласился.

Кроме разного тряпья, карты метро, испещрённой понятными только её погибшему хозяину пометками, и грамм ста дури, на дне обнаружились пара кусков копчёного мяса, завёрнутые в полиэтиленовые пакеты, и записная книжка. Книжку Артём читать не стал, а в остальном содержимом рюкзака очень разочаровался. В глубине души он надеялся отыскать в нём нечто таинственное, может, драгоценное, из-за чего, по догадкам Артёма, Бурбон так хотел прорваться через туннель к Сухаревской. Про себя он предположил, что Бурбон – курьер, может, контрабандист, или что-то в этом роде. Это, по крайней мере, объясняло бы его решимость пробраться через чёртов туннель любой ценой и готовность раскошелиться. Но после того, как из мешка была извлечена последняя пара сменного белья и на дне, сколько Артём не светил, не было видно ничего, кроме старых чёрствых крошек от чего-то съестного, стало ясно, что причина его настойчивости была иной. Артём долго ещё ломал себе голову, чего именно мог хотеть Бурбон за Сухаревской, но так и не смог придумать ничего правдоподобного.

Попытки догадаться скоро были вытеснены мыслью о том, что Артём так и бросил несчастного посреди туннеля, оставил крысам, хотя собирался вернуться, чтобы сделать что-нибудь с телом. Правда, он довольно плохо представлял себе, как именно можно отдать челноку последние почести, и как поступить с трупом. Сжечь его? Но для этого нужно порядочно нервов, а удушливый дым и смрад палёного мяса и горящих волос наверняка просочится на станцию, и тогда неприятностей не миновать. Тащить же его на станцию было тяжело и страшно, потому что одно дело – тянуть за руки человека, надеясь, что он жив и отпугивая липкие мысли о том, что он не дышит и не слышен пульс, а другое – взять за руку заведомого мертвеца и не выпускать его руки из своих до выхода из туннеля… И что потом? Так же, как Бурбон солгал по поводу оплаты, он мог соврать и про друзей на станции, ждущих его здесь. Тогда Артём, притащивший сюда тело, оказался бы в ещё худшем положении.

- А как вы поступаете здесь с теми, кто умирает? – спросил Артём у Хана после долгого раздумья.

- Что ты имеешь в виду, друг мой? – вопросом на вопрос отозвался тот. – Говоришь ли ты о душах усопших или их бренных телах?

- Я про трупы, - буркнул Артём, которому эта галиматья с загробной жизнью начала уже порядком надоедать.

- От Проспекта Мира к Сухаревской ведут два туннеля, - начал Хан, и Артём сообразил – верно, ведь идут-то два туннеля, как между любыми станциями. Поезда ведь шли в двух направлениях, и надо было всегда два туннеля… Так отчего же Бурбон, зная о втором туннеле, предпочёл идти навстречу своей судьбе? Неужели во втором туннеле скрывалась ещё большая опасность?

- Но пройти можно только по одному, - продолжил его собеседник, - потому что во втором туннеле, ближе к нашей станции просела земля, пол обвалился, и теперь там вроде глубокого оврага. Куда, по местному преданию, упал целый остановивщийся там поезд. Если стоишь на одном краю этого оврага, не важно, с какой стороны, другого края не видно, и никакой, даже очень сильный фонарь, до дна не достаёт, от этого всякие болваны болтают, что здесь у нас бездонная пропасть. Это, конечно, не так, но кто знает, что там на дне. Этот овраг - наше кладбище. Туда мы отправляем трупы, как ты их презрительно называешь.

Артёму стало нехорошо, когда он представил себе, что ему надо будет возвращаться на то место, где его подобрал Хан, тащить обратно уже обглоданный местами труп Бурбона, нести его через станцию, и потом – до оврага во втором туннеле. Он попытался убедить себя, что скинуть тело в овраг - в сущности, тоже самое, что бросить его в туннеле, потому что погребением это назвать было никак нельзя. Но в том момент, когда он почти уже поверил, что оставить всё, как есть, было бы наилучшим выходом из положения, тем более, что надо было спешить, перед глазами вдруг с потрясающей отчётливостью встало лицо Бурбона в тот момент, когда он произнёс: «Я умер», так что Артёма прямо бросило в пот. Он трудно поднялся, повесил на плечо свой новый автомат, и через силу выговорил:

- Тогда я пошёл. Я обещал ему. Мы с ним договаривались. Мне надо, - и на негнущихся ногах зашагал по залу во всё сгущающейся темноте к чугунной лесенке, спускающейся с платформы на пути у входа в туннель.

Фонарь пришлось зажечь ещё до спуска. Прогремев по ступеням, Артём замер на пороге, не решаясь ступить дальше. В лицо дохнуло тяжёлым, отдающим гнилью воздухом, и на мгновение мышцы отказались повиноваться, как он ни старался заставить себя сделать следующий шаг. И когда, преодолев страх и отвращение, он наконец сделал его, ему на плечо легла чья-то тяжёлая ладонь. От неожиданности он вскрикнул и резко обернулся, чувствуя, как сжимается что-то внутри, срывая автомат и понимая, что он уже ничего не успеет…

Но это был Хан.

- Не бойся, - успокаивающе обратился он к Артёму. – Я испытывал тебя. Тебе не надо туда идти. Там больше нет тела твоего товарища.

Артём непонимающе уставился на него, не говоря ни слова.

- Пока ты спал, я совершил погребальный обряд. Тебе незачем идти туда. Туннель пуст, - и, повернувшись к Артёму спиной, побрёл обратно к аркам.

Ощутив огромное облегчение, тот поспешил вслед за ним. Нагнав Хана через десяток шагов, Артём взволнованно спросил его:

- Но зачем вы это сделали и почему ничего об этом не сказали мне? Вы ведь говорили, что не имеет значения, останется ли он в туннеле или будет принесён на станцию?

- Для меня это действительно не имеет никакого значения, - пожал плечами Хан. – Но зато для тебя это было важно. Я знаю, что поход твой имеет цель и что твой путь далёк и тернист. Я не понимаю, какова твоя миссия, но её бремя будет слишком тяжело для тебя одного, и я решил помочь тебе хоть в чём-то. Что же до моего молчания о сделанном, - он взглянул на Артёма с усмешкой, - я проверял тебя. Ты выдержал экзамен.

Когда они вернулись к костру и опустились на мятый брезент, Артём не выдержал:

- Что вы имели в виду, когда упомянули о моей миссии? Я говорил во сне?

- Нет, дружок, во сне ты как раз молчал. Но мне было видение, в котором меня просил о помощи человек, половину имени которого я ношу. Я был предупреждён о твоём появлении, и именно поэтому вышел тебе навстречу и подобрал тебя, когда ты полз с трупом твоего приятеля.

- Разве вы из-за этого? – недоверчиво глянул на него Артём. – Я думал, вы слышали выстрелы…

- Выстрелы я слышал, здесь сильное эхо. Но неужели ты и вправду думаешь, что я выхожу в туннели каждый раз, когда стреляют? Я бы окончил свой жизненный путь намного раньше и весьма бесславно, если бы так поступал. Но этот случай был исключителен, и всё говорило мне об этом.

- А что это за человек, половину имени которого вы носите?

- Я не могу сказать, кто это, я никогда не видел его раньше, никогда не говорил с ним, но ты его знаешь. Ты должен понять это сам. И увидев его только однажды, хотя и не наяву, я сразу почувствовал его колоссальную силу; он велел помочь юноше, который появится из северных туннелей, и твой образ предстал передо мной. Всё это был только сон, но ощущение его реальности было так велико, что, проснувшись, я не уловил грани между грёзами и явью. Это могучий человек с блестящим выбритым наголо черепом, одетый во всё белое… Ты знаешь его?

Тут Артёма будто тряхнуло, всё поплыло перед глазами, и так ясно представился тот образ, о котором рассказывал Хан. Человек, по-имени которого носил его спаситель… Хантер! Похожее видение было и у Артёма: когда он не мог решиться отправиться в путешествие, он видел Охотника, но не в долгополом чёрном плаще, в котором тот явился на ВДНХ в памятный день, а в бесформенных снежно-белых одеяниях, и он говорил с ним, и требовал пуститься в поход не мешкая.

- Да. Я знаю этого человека, - совсем по-иному глядя на Хана и вздыхая с облегчением, сказал Артём.

- Он вторгся в мои сновидения, а такое я никому не прощаю, но с ним всё было иначе, - задумчиво проговорил Хан. - Ему, - и тебе, - нужна была моя помощь, и он не приказывал, он не требовал подчиниться его воле, скорее, он очень настойчиво просил. Он не умеет пользоваться внушением и странствовать по чужим мыслям, просто ему было трудно, очень трудно, он отчаянно думал о тебе и искал дружескую руку, плечо, на которое мог бы опереться. Я протянул ему руку и подставил свое плечо. Я вышел тебе навстречу.

Артём захлебнулся мыслями, они бурлили, всплывали в его сознании одна за другой, растворялись, так и не переведённые в слова, и вновь шли на дно, язык словно окоченел, и он долго не мог выдавить из себя ни слова. Неужели этот человек действительно заранее знал о его приходе? Неужели Хантер смог каким-то образом предупредить его? Был ли Хантер жив, или это его бесплотная тень обращалась к ним? Но тогда надо было верить в кошмарные и бредовые картины загробной жизни, нарисованные ему Ханом, а ведь куда легче и приятнее было убеждать себя, что тот просто безумен. И самое главное, его собеседник что-то знал о том задании, которое Артёму предстояло выполнить, он называл его миссией, и, затрудняясь определить её смысл, понимал её тяжесть и важность, сочувствовал Артёму и хотел облегчить его долю…

- Куда ты идёшь? – спокойно смотря Артёму в глаза и словно читая его мысли, негромко спросил Хан. – Скажи мне, куда лежит твой путь, и я помогу тебе сделать следующий шаг к цели, если это будет в моих силах. Он просил меня об этом.

- Полис, - выдохнул Артём. – Мне надо в Полис.

- И как же ты собираешься добраться до Города с этой забытой Богом станции? – заинтересовался Хан. – Друг мой, тебе надо было идти по Кольцу от Проспекта Мира – до Курской или же до Киевской.

- Там Ганза, и у меня совсем нет там знакомых, мне не удалось бы там пройти. И всё равно, теперь я уже не смогу вернуться на Проспект Мира, я боюсь, что я не выдержу второй раз перехода через этот туннель. Я думал пройти до Тургеневской, рассматривая старую карту, я видел там переход на станцию Сретенский Бульвар. Оттуда идёт недостроенная линия, и по ней можно добраться до Трубной, - он достал из кармана обгоревшую листовку с картой на обороте. Название мне очень не нравится, особенно теперь, но делать нечего. С Трубной есть переход на Цветной бульвар, я видел его у себя в карте, и оттуда, если всё будет хорошо, можно попасть в Полис по прямой.

- Нет, - грустно ответил ему Хан, качая головой. – Тебе не попасть в Полис этой дорогой. Эти карты лгут. Их печатали задолго до того, как всё произошло. Они рассказывают о линиях, которые никогда не были достроены, о станциях, которые обрушились, погребая под сводами сотни невинных, они умалчивают о страшных опасностях, таящихся на пути и делающих многие маршруты невозможными. Твоя карта глупа и наивна, как трёхлетний ребёнок. Дай мне её, - протянул он руку.

Артём послушно вложил листок в его ладонь. Хан тут же скомкал её и швырнул в огонь. Пока Артём размышлял о том, что это, пожалуй, было лишним, но не решаясь спорить, Хан потребовал:

- А теперь покажи мне ту карту, что ты нашёл в рюкзаке своего спутника.

Порывшись в вещах, Артём отыскал и её, но передавать Хану не спешил, помня печальную судьбу собственной. Оставаться без плана линий не хотелось. Заметив его колебания, Хан поспешил успокоить:

- Я ничего с ней не сделаю, не бойся. И поверь, я ничего не делаю зря. Тебе может показаться, что некоторые мои действия лишены смысла и даже безумны. Но смысл есть, просто он недоступен тебе, потому что твоё восприятие и понимание мира ограничено. Ты ещё только в самом начале своего пути. Ты слишком молод, чтобы понимать некоторые вещи.

Не находя в себе сил возразить, Артём передал Хану найденную у Бурбона карту, обычный квадратик картона размером с почтовую открытку, вроде той, пожелтевшей, старой, с красивыми блестящими шарами, инеем и надписью «С Новым 2005 Годом», которую ему как-то удалось выменять у Виталика на облезлую жёлтую звёздочку с погон, найденную у отчима в кармане.

- Какая она тяжёлая, - хрипловато произнёс Хан, и Артём обратил внимание, что ладонь, на которой лежал этот кусочек картона, вдруг подалась книзу, как будто и впрямь он весил больше килограмма. Секунду назад держав его в руках, он не заметил ничего необычного. Бумажка как бумажка.

- Эта карта намного мудрее твоей. Здесь кроются такие знания, что мне не верится, что она принадлежала человеку, который шёл с тобой. Дело даже не в этих пометках и знаках, которыми она испещрена, хотя и они могут рассказать о многом. Нет, она несёт в себе нечто... - его слова резко оборвались.

Артём вскинул взгляд и внимательно посмотрел на него. Лоб Хана прорезали глубокие морщины, и недавний угрюмый огонь снова разгорелся в его глазах. Лицо его так переменилось, что Артёму сделалось боязно и опять захотелось убраться с этой станции как можно скорее и куда угодно, пусть даже обратно в гибельный туннель, из которого он с таким трудом выбрался живым.

- Отдай мне её, - не попросил, а скорее приказал ему Хан хрипло. – Я дам тебе другую, ты не почувствуешь разницы, и добавлю ещё любую вещь, по твоему желанию, - одёрнулся он тут же.

- Берите, она ваша, - легко согласился Артём, с облегчением выплёвывая слова согласия, забивавшие рот и оттягивавшие язык. Они ждали там с той самой секунды, когда Хан промолвил «Отдай», и когда Артём избавился от них наконец, ему вдруг подумалось, что они были не его, чужими, продиктованными.

Но тут Хан стремительно отодвинулся от костра, так что его лицо ушло во мрак. Артём догадался, что тот пытается совладать с собой и не хочет, чтобы Артём стал свидетелем этой внутренней борьбы.

- Видишь ли, дружок, - раздался из темноты его голос, какой-то слабый, нерешительный, в котором не осталось ничего от той мощи и воли, что напугала Артёма мгновение назад, - это не карта, вернее, не просто карта. Это – Путеводитель по Метро. Да-да, нет сомнений, это он. Умеющий человек сможет пройти с ним всё метро за пару дней, потому что эта карта... одушевлена, что ли? Она сама рассказывает, куда и как идти, предупреждает об опасности... То есть, ведёт тебя по твоему пути. Поэтому она и зовётся Путеводитель, - Хан вновь приблизился к огню. - С большой буквы, это её имя. Я слышал о ней. Их всего несколько на всё метро, а может, только эта и осталась. Наследие одного из наиболее могущественных магов ушедшей эпохи.

- Это того, который сидит в самой глубокой точке метро? – решил блеснуть познаниями Артём и сразу осёкся: лицо Хана помрачнело.

- Никогда впредь не заговаривай так легкомысленно о вещах, в которых ничего не смыслишь. Ты не знаешь, что происходит в самой глубокой точке метро, и я тоже знаю об этом мало, и дай нам Бог ничего о них никогда не узнать. Но я могу поклясться, что происходящее там разительно отличается от того, что тебе об этом рассказывали твои приятели. И не повторяй чужих досужих вымыслов об этой точке, потому что за это однажды придётся заплатить. И это никак не связано с Путеводителем.

- Всё равно, - поспешил заверить его Артём, не упуская возможность вернуть разговор в более безопасное русло. – Вы можете оставить этот Путеводитель себе. Я всё равно не умею им пользоваться. И потом, я так благодарен вам, что вы спасли меня, что если вы примете от меня карту, это и то не искупит мой долг целиком.

- Это правда, - морщины на его лице разгладились, и голос Хана вновь смягчился. – Ты не сможешь им пользоваться ещё долгое время. Что ж, если ты даришь его мне, то мы будем в расчёте. У меня есть обычная схема линий, если хочешь, я перерисую все отметки с Путеводителя на неё и отдам её взамен. И ещё, – он пошарил рукой в своих мешках, – я могу предложить тебе вот эту штуку, – и достал маленький странной формы фонарик. - Он не требует батареек, здесь такое устройство, вроде ручного эспандера – видишь, тут две ручки? Их надо сжимать рукой, и он сам вырабатывает ток, лампочка светится. Тускло, конечно, но бывают такие ситуации, когда этот слабый свет кажется ярче ртутных ламп в Полисе... Он меня не раз спасал, надеюсь, что и тебе пригодится. Держи, он твой. Бери-бери, обмен всё равно неравный, и это я твой должник, а не наоборот.

На взгляд Артёма, обмен был как раз на редкость выгодный. Что ему с мистических свойств карты, если он был глух к её голосу? Он ведь, пожалуй, и выкинул бы её, покрутив немного в руках и тщетно попытавшись разобраться во всех намалёванных на ней закорючках.

- Так вот, маршрут, который ты набросал, не приведёт тебя никуда, кроме бездны, - продолжил прерванный разговор Хан, бережно держа в руках карту. – Погоди-ка, вот, возьми мою старую и следи по ней – он протянул Артёму совсем крошечную схему, отпечатанную на обороте старого карманного календарика. Ты говорил о переходе с Тургеневской на Сретенский Бульвар? Неужели ты ничего не знаешь о дурной славе этой станции и длинном туннеле отсюда и до Китай-Города?

- Ну, мне говорили, что поодиночке в него соваться нельзя, что только караваном пройти получается, я и подумал, что до Тургеневской – караваном, а там сбежать от них в переход, разве они побегут догонять? - отозвался Артём, чувствуя, что копошится и ещё какая-то невнятная мысль, и тревожит, тревожит его. Но что же?

- Там нет перехода. Арки замурованы. Ты не знал об этом?

Как он мог забыть?! Конечно, ему говорили об этом раньше, но словно из головы выпало... Красные испугались дьявольщины в том туннеле и замуровали единственный выход с Тургеневской.

- Но разве там нет другого выхода? – пытался оправдаться он.

- Нет, и карты молчат об этом. Переход на «строящиеся» линии начинается не на Тургеневской. Но даже если бы там был переход и он не был закрыт, не думаю, что у тебя хватило бы отваги отбиться от каравана и войти туда. Особенно, если ты послушаешь все последние сплетни об этом милом местечке, когда будешь ждать, пока набирается караван.

- Но что же мне делать? – уныло поинтересовался Артём, исследуя календарик.

- Можно дойти до Китай-Города. О, это очень странная станция, и нравы там презабавные, но там, по крайней мере, нельзя пропасть бесследно, так что даже твои ближайшие друзья через некоторое время начнут сомневаться, существовал ли ты когда-нибудь вообще. А на Тургеневской это очень вероятно. От Китай-Города, следи, - он повёл пальцем, - всего две станции до Пушкинской, там переход на Чеховскую, ещё один – и ты в Полисе. Это, пожалуй, будет ещё короче, чем та дорога, что ты предлагал.

Артём зашевелил губами, просчитывая количество станций и пересадок в обоих маршрутах. Как ни считай, путь, обозначенный Ханом был намного и короче и безопаснее, и неясно было, почему Артём сам о нём не подумал. Да и выбора никакого не оставалось.

- Вы правы, - отозвался он наконец. – И как, часто караваны туда идут?

- Боюсь, что не очень. И есть одна маленькая, но досадная деталь: чтобы кто-то захотел пройти через наш полустанок к Китай-Городу, то есть уйти в южный туннель, он должен прийти к нам с севера. А теперь подумай, легко ли теперь попасть сюда с севера, - и он указал пальцем в сторону проклятого туннеля, из которого Артёму удалось еле выбраться. – Впрочем, последний караван на юг ушёл уже довольно давно, и есть надежда, что с тех пор уже собралась новая группа. Пойди поговори с людьми, порасспрашивай, да только не болтай слишком, здесь крутятся несколько головорезов, которым доверять никак нельзя. Ладно уж, давай, схожу с тобой, чтобы ты глупостей не наделал, - добавил он мгновение спустя.

Артём потянул было за собой свой рюкзак, но Хан остановил его жестом:

- Не опасайся за свои вещи. Меня здесь так боятся, что никакая шваль не осмелится даже приблизиться к моему логову. А пока ты здесь, ты под моей защитой.

Рюкзак Артём бросил у огня, но автомат с собой всё же прихватил, не желая расставаться с приобретённым сокровищем, и поспешил вслед за Ханом, широкими медленными шагами мерявшим платформу, направляясь к кострам, горевшим с другого края зала. По пути, удивлённо разглядывая шарахавшихся от них заморенных бродяг, закутанных в вонючее рваньё, он думал, что Хана здесь, наверное, и вправду боятся. Интересно, почему?

Первый из огней проплыл мимо, и Хан не замедлил шага. Это был совсем крошечный костерок, он еле горел, у него сидели, тесно прижавшись друг к другу, две фигуры, мужская и женская. Шелестели, рассыпаясь и не достигая ушей, негромкие слова на будто незнакомом языке. Артёму сделалось так любопытно, что он чуть не свернул себе шею, так и не заставив себя оторвать взгляд от этой пары. Впереди был другой костёр, большой, яркий, и у него располагался целый лагерь. Его окружали высокие мужчины, рассевшиеся вокруг пламени и греющие руки в его тепле, переходящие с места на место и громко переговаривающиеся. Гремел зычный смех, воздух резала крепкая ругань, и Артём немного оробел и замедлил шаг, но Хан спокойно и уверенно подошёл к сидящим, поздоровался, и уселся перед огнём, так что ему не оставалось ничего другого, как последовать этому примеру и примоститься сбоку.

- ...смотрит на себя и видит, что у него такая же сыпь на руках, и под мышками что-то набухает, твёрдое, и страшно болит. Представь, ужас какой, мать твою... Разные люди себя по разному ведут. Кто-то стреляется сразу, кто с ума сходит, на других начинает бросаться, облапать пытается, чтоб не одному подыхать. Кто в туннели уходит, за Кольцо, в глухомань, чтобы не заразить никого... Люди разные бывают. Вот он, как всё это увидел, так у доктора нашего спрашивает: есть, мол, шанс вылечиться? Доктор ему прямо говорит: никакого. После этой твоей сыпи ещё две недели тебе остаётся. А комбат, я смотрю, уже потихоньку Макарова из кобуры тянет, на случай, если тот буйствовать начнёт...- рассказывал прерывающимся от неподдельного волнения голосом худой, заросший щетиной мужичок в ватнике, оглядывая собравшихся водянистыми серыми глазами.

И хотя он не понимал ещё толком по услышанному, о чём идёт речь, дух, которым было проникнуто повествование, и набухающая медленно тишина в гоготавшей недавно компании заставили Артёма вздрогнуть, и тихонечко спросить у Хана, чтобы не привлечь ничьего внимания:

- О чём это он? – кивком головы указывая на рассказчика.

- Чума, - тяжело и односложно отозвался Хан. – Началось.

От его слов веяло зловонием разлагающихся тел и жирным дымом погребальных костров, и эхом этих двух негромких слов Артёму послышались предупреждающий колокольный набат и вой ручной сирены.

На ВДНХ и в окрестностях эпидемий никогда не было, крыс, как разносчиков заразы, истребляли, к тому же на станции было несколько грамотных врачей. Об этом Артём читал только в книгах, пара из которых попались ему слишком рано, оставив за собой глубокий след в его сознании и овладев надолго миром его детских грёз и страхов. Поэтому, услышав слово «чума», он почувствовал, как взмокла холодным потом спина и чуть закружилась голова, и ничего больше выспрашивать у Хана он не стал, вслушиваясь с болезненным любопытством в рассказ худого в ватнике.

- Но Рыжий не такой был мужик, не психованный. Постоял молча пару минут и говорит: «Патронов дайте мне и пойду. Мне теперь с вами нельзя». Комбат прямо вздохнул от облегчения, я даже слышал. Ясное дело – в своего стрелять радости мало, даже если он больной. Дали ему два рожка, ребята скинулись. И ушёл на север-восток, за Авиамоторную. Больше мы его не видели. А Комбат потом спрашивает доктора нашего, через сколько времени болезнь проявляется. Тот говорит, анкубационный период у неё – неделя. Через неделю после контакта ничего нет – значит, не заразился. Комбат тогда решил, выйдем на станцию и неделю там стоять будем, потом проверимся. Внутрь Кольца нам, мол, нельзя, если зараза пройдёт, всё метро вымрет. И так целую неделю и простояли. Друг к другу не подходили почти – кто знает, кто из нас заразный. А там ещё парень один был, его все Стаканом звали, потому что всякой баланды выпить очень любил. Так вот от него все вообще шарахались, а всё от того, что он с Рыжим корефанил. Подойдёт этот Стакан к кому – а тот от него через всю станцию дёру. А кое-кто и ствол наставлял – мол, отвали. Когда у Стакана вода закончилась, ребята с ним поделились, конечно, но так – поставят на пол и отойдут, а к себе никто не подпускал. А через неделю он пропал куда-то. Кто потом чего говорил, некоторые брехали даже, что его какая-то тварь утащила, но там туннели спокойные, чистые. Я лично думаю, что он просто сыпь на себе заметил, или под мышками набрякло, вот и сбежал. А больше в нашем отряде никто не заразился, мы ещё подождали, потом Комбат сам всех проверил. Все здоровые.

Артём подметил, что несмотря на это уверение, вокруг рассказчика стало как-то пустовато, хотя места вокруг костра было не так уж много, и сидели все вплотную, плечом к плечу.

- Ты долго до сюда шёл, браток? – негромко, но отчётливо спросил того коренастый бородач в кожаном жилете.

- Уже дней тридцать, как с Авиамоторной вышли, - беспокойно поглядывая на него, ответил худой.

- Так вот, у меня для тебя новости. На Авиамоторной – чума. Чума там, понял?! Ганза закрыла и Таганскую, и Курскую. Карантин называется. У меня знакомые там, граждане Ганзы. И на Таганской, и на Курской в перегонах огнемёты стоят, и всех, кто на расстояние действия подходит, жгут. Дезинфекция называется. Видно, у кого неделя инкубационный период, а у кого и больше, раз вы туда всё же пронесли заразу, - заключил он, недобро понижая голос.

- Да вы чего, ребята? Да я здоровый! Да вот хоть сами посмотрите! – мужичок вскочил с места и принялся судорожно сдирать с себя ватник и оказавшийся под ним неимоверно грязный тельник, торопясь, боясь не успеть убедить.

Напряжение нарастало. Рядом с ним не осталось уже никого, все сгрудились по другую сторону костра, люди нервно переговаривались, и Артём уловил уже тихое клацание затворов. Он вопросительно посмотрел на Хана, перетягивая свой новый автомат с плеча в боеготовое положение, стволом вперёд. Хан хранил молчание, но жестом остановил его. Потом он быстро поднялся и неслышно отошёл от костра, увлекая за собой и Артёма. Шагах в десяти он замер, продолжая наблюдать за происходящим.

Спешащие, суетливые движения раздевающегося в свете костра казались какой-то безумной первобытной пляской. Говор в толпе умолк, и действо продолжалось в зловещей тишине. Наконец ему удалось избавиться и от нательного белья, и он торжествующе воскликнул:

- Вот, смотрите! Я чистый! Я здоров! Ничего нет! Я здоров!

Бородач в жилете выдернул из костра горящую с одного конца доску и осторожно приблизился к нему, брезгливо всматриваясь. Кожа у того была тёмная от грязи и жирно лоснилась, но никаких следов сыпи бородачу обнаружить, видимо, не удалось, потому что после придирчивого осмотра он громко скомандовал:

- Подними руки!

Худой поспешно задрал руки вверх, открывая взгляду столпившихся по другую сторону поросшие тонким волосом подмышечные впадины. Бородач демонстративно зажал нос свободной рукой, и подошёл ещё ближе, дотошно рассматривая и выискивая бубоны, но и там не смог найти никаких симптомов.

- Здоров я! Я здоров! Что, убедились теперь?! – чуть не в истерике выкрикивал мужичонка срывающимся в визг голосом.

В толпе неприязненно зашептались. Уловив общее настроение и не желая сдаваться, коренастый вдруг объявил:

- Ну и что, что ты сам здоров? Это ещё ничего не значит!

- Как это – ничего не значит? – опешив и как-то сразу сникнув, поразился тот.

- Да так. Сам-то ты мог и не заболеть. У тебя может быть иммунитет. А вот заразу принести ты мог вполне. Ты же с этим твоим Рыжим общался? В отряде одном шёл? Говорил с ним там, воду из одной фляги пил? За руку здоровался? Здоровался, брат, не ври. Здоровался ведь? Здоровался...

- Ну и что, что здоровался? Не заболел ведь... – потерянно отвечал мужичок. Его странный танец прекратился и теперь он замер в бессилии, затравленно глядя на толпу.

- А то. Не исключено, что ты заразен, брат. Так что ты извини, мы рисковать не можем. Профилактика, брат, понимаешь? – бородач расстегнул пуговицы жилета, обнажая бурую кожаную кобуру. Среди стоявших по другую сторону костра послышались одобрительные возгласы и вновь, уже более уверенно защёлкали затворы.

- Ребята! Но я же здоров! Я же не заболел. Вот, смотрите, - он опять поднимал вверх худые свои руки, но теперь все только морщились пренебрежительно и с явным отвращением.

Коренастый извлёк из кобуры пистолет и наставил его на мужичка, который, похоже, так и не мог понять, что с ним происходит, и только всё бормотал, что он здоров, прижимая к груди скомканный свой ватник – было прохладно и он начинал уже мёрзнуть.

Тут Артём не выдержал. Дёрнув назад затвор, он сделал шаг к толпе, не осознавая толком, что он собирается сейчас сделать. Под ложечкой мучительно сосало, и в горле стоял ком, так что выговорить ему бы сейчас ничего не удалось. Но что-то в этом человеке, в опустевших, отчаянных его глазах, в бессмысленном, механическом бормотании, поцарапало Артёма, толкнуло его сделать шаг вперёд. Неизвестно, что он сделал бы после, но на его плечо опустилась рука, и боже, какой тяжёлой она была на этот раз!

- Остановись, - спокойно приказал Хан и Артём застыл как вкопанный, чувствуя, что его хрупкая воля разбивается о гранит воли Хана. – Ты ничем не можешь ему помочь. Ты можешь либо погибнуть, либо навлечь на себя их гнев. Твоя миссия останется невыполненной и в том, и в другом случае, и ты должен помнить об этом.

В этот момент мужичок вдруг как-то дёрнулся, вскрикнул, и, прижимая к себя свой ватник, одним махом соскочил на пути и помчался к чёрному провалу южного туннеля с нечеловеческой быстротой, дико и как-то по-животному вереща. Бородач рванул было за ним и пытался прицелиться в спину, но потом одумался и махнул рукой. Это было уже лишним, и каждый, кто стоял на платформе, знал это. Неясно лишь было, помнил ли загнанный мужичок от том, куда он бежит, надеялся ли он на чудо, или просто от страха всё выпало у него из головы. Только через пару минут его вопль, рвущий глухую тягостную тишину проклятого туннеля и топот его сапог как-то разом, мгновенно оборвались. Не затихли постепенно, а смолкли в одно мгновение, будто кто-то выключил звук, и даже эхо умерло сразу, так что вновь воцарилось безмолвие. И было это так странно, так непривычно для человеческого слуха и разума, что воображение пыталось ещё заполнить этот разрыв, и казалось, слышен был где-то вдалеке ещё крик. Но это только чудилось, и все отдавали себе в этом отчёт.

- Шакалья стая безошибочно чувствует больного, дружок, - промолвил Хан и Артём чуть не отшатнулся, заметив в его глазах блуждающие хищные огни. – Больной – обуза для всей стаи и угроза её здоровью. Поэтому стая загрызёт больного. Раздерёт его в клочья. В кло-чья, - повторил он, словно смакуя.

- Но это же не шакалы, - нашёл наконец в себе смелость возразить Артём, вдруг начиная верить, что он имеет дело с реинкарнацией Чингиз Хана. – Ведь это люди!

- А что прикажете делать? – парировал тот. – Деградация. Медицина у нас здесь на шакальем уровне. И гуманности в нас столько же. Посему...

Артёму было что возразить на это, однако он решил, что спорить с единственным своим покровителем на этой дикой станции было бы не совсем правильно. Хан же, подождав с минуту возражений, наверное, определил для себя, что Артём сдался и перевёл разговор на другую тему.

- А теперь, пока у наших маленьких друзей такое оживление по поводу инфекционных заболеваний и способов борьбы с ними, мы должны ковать железо. Иначе они могут не решиться на переход ещё долгие недели. А тут – как знать? – может, удастся проскочить.

Остальные стояли у костра и возбуждённо обсуждали случившееся. Кто-то осторожно поддел на ствол ружья и швырнул в костёр мешок сгинувшего мужичка. Люди были напряжены и растеряны, призрачная тень страшной опасности накрыла их рассудок, и теперь они пытались решить, что же делать дальше, но мысли их, как подопытные мыши в лабиринте, кружились на месте, беспомощно тыкались в тупик, бессмысленно метались взад-вперёд, не в силах отыскать выход.

- Наши маленькие друзья весьма близки к панике. Кроме того, они подозревают, что только что линчевали невинного, а такой поступок вовсе не стимулирует дальнейшее рациональное мышление. Сейчас мы имеем дело не с коллективом, а со стаей шакалов. Отличное ментальное состояние для манипуляции психикой! Обстоятельства складываются как нельзя лучше, – довольно прокомментировал Хан, улыбаясь краешком губ и весело глядя на Артёма.

От его торжествующего вида Артёму опять стало как-то не по себе. Он попробовал улыбнуться в ответ, - в конце концов, Хан хотел помочь ему, - но вышло жалко и неубедительно.

- Главное теперь – авторитет. Сила. Стая уважает силу, а не логические аргументы, - кивнув Артёму, добавил Хан. – Стой и смотри. Не далее, чем через день ты сможешь продолжить свой путь, - и с этими словами, сделав несколько широких шагов, он вклинился в толпу.

- Здесь нельзя оставаться! – загремел его голос, и говор в толпе сразу затих.

Люди с настороженным любопытством прислушивались к его словам. Хан использовал свой могучий, почти гипнотический дар убеждения. С первыми же словами острое чувство опасности, нависшей над ним и над каждым, кто осмелится остаться на станции после произошедшего, захлестнуло Артёма.

- Он заразил здесь весь воздух! Подыши мы им ещё немного и нам конец. Зараза тут повсюду, и если мы ещё не заразились, обязательно подцепим эту дрянь, если останемся. Передохнем, как крысы, и будем гнить прямо посреди зала, на земле. Сюда никто не проберётся, чтобы помочь нам, нечего и надеяться! Рассчитывать мы можем только на себя. Надо поскорее уходить с этой чёртовой станции, где всё кишит микробами. Если мы выйдем сейчас, все вместе, прорваться через тот туннель будет совсем несложно. Но надо делать это немедленно!

Люди согласно зашумели. Большинство из них не могли, как и Артём, противостоять колоссальной силе убеждения, которой буквально лучилась фигура Хана. Вслед за его словами, Артём послушно переживал все те состояния и чувства, которые были заложены в них: ощущение угрозы, страх, панику, безвыходность, затем слабую надежду, которая всё росла по мере того, как Хан продолжал говорить о том выходе из положения, который он предлагал.

- Сколько вас? – и сразу несколько людей принялись пересчитывать собравшихся по этому вопросу Хана. Не считая их с Артёмом, у костра было восемь человек.

- Значит, ждать нечего! Нас уже десять, мы сможем пройти! – заявил Хан, и, не давая одуматься, продолжил, - собирайте свои вещи, не позднее чем через час мы должны выйти!

- Быстрее, назад к костру, забирай свои пожитки. Главное – не дать им опомниться. Если мы промедлим, они начнут сомневаться, что им надо уходить отсюда к Чистым Прудам. Некоторые из них вообще шли в другую сторону, а некоторые просто живут на этом полустанке и никуда отсюда не собирались. Придётся мне, видимо, пойти с тобой до Китай-Города, иначе, боюсь, в туннелях они потеряют свою целеустремлённость, или вообще забудут, куда и зачем они идут, - прошептал Артёму Хан, утягивая его за собой к их маленькому лагерю.

Быстро покидав в свой рюкзак всё приглянувшееся Бурбоново имущество и не успевая уже задумываться о моральной стороне своих поступков, пока Хан сворачивал свой брезент и тушил костёр, Артём бросал время от времени взгляд на происходящее с другого края зала. Люди, оживлённо копошившиеся вначале, собирая свой скарб, с течением времени двигались всё менее бодро и слаженно. Вот кто-то присел у огня, другой побрёл зачем-то к центру платформы, а вот двое сошлись вместе и заговорили о чём-то. Начиная уже соображать, что к чему, Артём дёрнул Хана за рукав.

- Они там общаются, - предупредил он.

- Увы, общение с себе подобными – практически неотъемлемая черта человеческих существ. И даже если их воля подавлена, а сами они, в сущности, загипнотизированы, они всё равно тяготеют к общению. Человек – существо социальное, и тут ничего не поделаешь. Во всех других случаях я бы покорно принял бы любое человеческое проявление, как Божий замысел. Или как неизбежный результат эволюционного развития, в зависимости от того, с кем я беседую. Однако в данном случае такой ход мышления вреден, - пространно отозвался Хан.- Мы должны вмешаться, мой юный друг, и направить их мысли в нужное русло, - резюмировал он, взваливая на спину свой огромный походный тюк.

Костёр погас, и плотная, почти осязаемая тьма сдавила их со всех сторон. Достав из кармана подаренный фонарик, Артём сдавил рукоятку. Внутри устройства что-то зажужжало, и лампочка ожила. Неровный, мерцающий свет брызнул из неё.

- Давай, давай, жми ещё, не жалей, - подбодрил его Хан, - он может работать и получше.

Когда они подошли к остальным, несвежие туннельные сквозняки успели уже выветрить из их голов уверенность в правоте Хана. Вперёд выступил тот самый крепыш с бородой, который до этого занимался предотвращением распространения инфекции.

- Послушай, браток, - обратился он небрежно к Артёмову спутнику.

Даже не смотря на того, Артём кожей почувствовал, как электризуется атмосфера вокруг Хана. Судя по всему, панибратство приводило того в бешенство. Изо всех людей, с которыми он был знаком до сих пор, меньше всего Артём хотел бы увидеть взбешённого Хана. Оставался, правда, ещё Охотник, но он показался Артёму настолько хладнокровным и уравновешенным, что и представить его во гневе было просто невозможно. Он, наверное, и убивал с тем выражением на лице, с которым другие чистят грибы или заваривают чай.

- Мы тут посовещались, и вот чего... Что-то ты пургу гонишь. Мне, например, вовсе несподручно к Китай-Городу идти. Вон и товарищи тут против. Да ведь, Семёныч? – обратился он за поддержкой к кому-то в толпе. Оттуда раздался согласный голос, правда, пока довольно робкий. - Мы вообще к Проспекту шли, к Ганзе, пока там дрянь в туннелях не началась. Ну, мы переждём и дальше двинем. И ничего здесь не станет с нами. Вещи мы его сожгли, а про воздух ты нам мозги не конопать, - это ж не легочная чума. Если мы заразились, так уже заразились, делать тут нечего. Заразу в большое метро нести нельзя. Только скорее всего, что нет никакой заразы, так что шёл бы ты, браток, со своими предложениями, - всё более развязно рассуждал бородатый.

От такого напора Артём немного опешил. Но украдкой взглянув наконец на своего спутника, он почувствовал, что коренастому сейчас не поздоровится. В глазах Хана вновь пылало оранжевое адское пламя, и шла от него такая звериная злость и такая сила, что Артёма ударил озноб и волосы на голове начали подниматься дыбом, захотелось оскалиться и зарычать.

- Что же ты его сгубил, если никакой заразы не было? – вкрадчиво, нарочито мягким голосом спросил Хан.

- А для профилактики! – нагло глядя и поигрывая желваками, ответил тот.

- Нет, дружок, это не медицина. Это уголовщина. По какому праву ты его так?

- Ты меня дружком не называй, я тебе не собачка, понял? - ощетинясь, огрызнулся бородач. – По какому праву я его? А по праву сильного! Слышал о таком? И ты особенно здесь не это... А то мы сейчас и тебя, и молокососа твоего порвём. Для профилактики. Понял?! – и уже знакомым Артёму движением он расстегнул свой жилет и положил руку на кобуру.

На этот раз Хан уже не успел остановить Артёма, и бородатый уставился в ствол его автомата быстрее, чем успел расстегнуть кобуру. Артём тяжело дышал и слушал, как бьётся его сердце, в виски стучал кровь, и никакие разумные мысли в голову не шли. Он знал только одно – если бородатый скажет ещё что-нибудь, или его рука продолжит свой путь к рукояти пистолета, он немедленно нажмёт на спусковой крючок. Он не хотел подохнуть, как тот мужичок. Он не даст стае растерзать себя. Бородач застыл на месте и не делал никаких движений, зло поблескивая тёмными глазами.

Но тут произошло нечто непонятное. Хан, безучастно стоявший до этого в стороне, вдруг сделал большой шаг вперёд, разом оказавшись лицом к лицу с обидчиком, и заглянув ему в глаза, негромко сказал:

- Прекрати. Ты подчинишься мне. Или умрёшь.

Грозный взгляд бородача померк, его руки бессильно повисли вдоль тела, и так неестественно, что Артём не сомневался – если на того что-то и подействовало, то не его автомат, а слова Хана.

– Никогда не рассуждай чересчур много о праве сильного. Ты слишком слаб для этого, - сказал Хан и вернулся к Артёму, к удивлению того не делая даже попытки разоружить врага.

Тот неподвижно стоял на месте, растерянно оглядываясь по сторонам. Гомон смолк и люди ждали, что Хан скажет дальше. Контроль был восстановлен.

- Будем считать, что дискуссии окончены и консенсус достигнут. Выходим через пятнадцать минут.

Обернувшись к Артёму, он сказал ему:

- Ты говоришь, люди? Нет, друг мой, это звери. Это шакалья стая. Они собирались нас порвать. И растерзали бы. Но одного они не учли. Они-то шакалы, но я – Волк. Есть станции, где меня знают только под этим именем, - добавил он и отвернулся лицом во тьму.

Артём стоял молча, поражённый увиденным и наконец начинал понимать, кого Хан так напоминал ему иногда.

- Но и ты – волчонок, - спустя минуту добавил тот, не поворачиваясь к нему, и в его голосе Артёму почудились неожиданно тёплые нотки.

ДАЛЬШЕ